Вторник, 07 Апр 2015
7 апреля, исполнилось бы 90 лет моему отцу, Владимиру Матвеевичу Дашунину.
Несколько лет назад, по просьбе питерского музыковеда Иосифа Райскина, я написал небольшую заметку об отце. Ее я и привожу ниже, с небольшими дополнениями.
«Дорогой Иосиф Генрихович!
Еще раз спасибо за то «задание», которое Вы мне дали — безумно интересное, но одновременно и сложное, т.к. речь идет о человеке, который дорог мне не просто как мой отец, но и как интереснейшая личность — сильная, цельная, глубокая и во всех отношениях неординарная.
Постараюсь все же в меру своих сил выполнить Вашу просьбу.
Мой отец, Владимир Матвеевич Дашунин, родился 7 апреля 1925 года в Нижнем Новгороде. Переехав с семьей в середине 1930-х годов в Москву, он некоторое время учился в только что открывшейся ЦМШ (по классу контрабаса у профессора А.А.Милушкина).
В те годы его отношение к музыке было уже вполне осознанным, хотя обучение собственно игре на инструменте давалось ему не без проблем. Особенно ситуация осложнилась после безвременной смерти Милушкина и перехода к другому педагогу.
«Как ныне сбирается славный Дашун
Сыграть на своем контрабасе,
И так же, как прежде, противно звучат
Его благородные струны…»
— этот шуточный «пасквиль» сочинил одноклассник В.М., впоследствии довольно известный скрипач Наум Латинский.
Впоследствии отец поступил в Московский университет на химический факультет. В военные годы (примерно во второй половине войны) он был призван на фронт в инженерные войска. (Время от времени я пытался расспрашивать отца о войне, о событиях на фронте, но он всегда избегал разговоров на эту тему – думаю, прежде всего из-за органически присущей ему неприязни к пафосу. Помню только, что однажды он сказал: «А знаешь, что запомнилось больше всего? Постоянное, почти непрекращающееся чувство голода. Это так унизительно – все время хотеть есть…»)
По окончании войны В.М. вернулся в университет и в 1949 году успешно его закончил. Его соученик, проф. Л. А. Хейфиц рассказывал мне, что в университете отца хотели видеть в числе тех немногих молодых ученых, которых после окончания университета отправляли на стажировку в ГДР. Однако этому не суждено было сбыться — 30 декабря 1949 года отец был арестован по обвинению в антисоветской пропаганде.
Еще летом того же года он заметил, что за ним ведется слежка: так, однажды, солнечным летним днем по улице за ним долго шел странный человек, одетый явно не по погоде — в длинном осеннем плаще. Случайно повернувшись, отец увидел, как за раздвинутыми отворотами плаща незнакомца сверкнул на солнце направленный на него объектив фотоаппарата. Позднее, когда отцу были предъявлены обвинения, в качестве материалов дела ему показывали фотокопии его писем друзьям, начиная с 1938 года (когда отцу было 13 лет!). Ему предъявили также фотокопии конвертов, на которых отсутствовали почтовые штемпели. При этом, отец достоверно знал, что эти письма доходили до адресатов. Это означало, что все его письма вскрывались на почте и прочитывались спецслужбами еще до отправки. Таким образом, все эти годы за ним велась систематическая слежка.
Как пишет П. В. Костецкий (в книге «Химики ГУЛАГа»), еще «во время обучения на химфаке В. М. допускал неосторожные высказывания о порядках в стране, не участвовал в выборах и «общественной» работе, посещал церковь. На семинаре с докладом Жданова о научной работе химика Бутлерова задал вопрос об увлечении знаменитого ученого спиритизмом, чем вызвал бурную отрицательную реакцию докладчика и аудитории». Подобное поведение не могло не привлекать внимание соответствующих органов.
По статье об антисоветской пропаганде отец получил 10 лет лагерей. Он отбывал срок в Коми АССР (в г. Ухта) — сначала на лесоповале, затем на нефтеперегонном заводе. В книге Костецкого о нем далее говорится:
«среди пострадавших химиков был по крайней мере один человек, пошедший практически сознательно на потерю свободы. В.М.Дашунин, воевавший на фронте в рядах РККА, не скрывал своего отрицательного отношения к порядкам Советской страны, и по окончании Химфака МГУ в 1949 был арестован. Его мать, будучи из семьи священнослужителя, воспитала сына верующим человеком, умевшим отличать Добро от Зла, даже если оно и рядилось в привлекательные политические одежды. Получив свободу, Дашунин много лет вел интенсивную работу в московских НИИ, но отказался сдавать кандидатский экзамен по марксисткой философии. Столь ортодоксальное поведение было небезопасно и в более поздние времена».
(Здесь, в качестве небольшой интермедии, мне хотелось бы процитировать текст, который я нашел на одном из интернет-форумов. Его автор – давнишний друг моего отца (теперь и мой друг). Тему дискуссии, в рамках которой появилось это сообщение, можно обозначить «что такое интеллигентность» или «кого можно назвать интеллигентом».
«У меня был приятель — химик и филофонист. Пожилой, 25-го года рождения. Владимир Матвеевич Дашунин. Он был замечательный человек, умница. Переписывался с рядом стран, получал редкие записи — кантаты Баха во всевозможных вариантах, записи Кэтлин Ферриер, когда о ней почти никто не знал. Этот человек был в постоянной оппозиции к власти. Участник войны. В 49-м году его посадили — за какую-то чепуху. Что-то не так сказал. Отсидел лет семь. Это его ничему не научило. Он всю жизнь был связан с диссидентами, всегда добивался правды на своей работе. Крупный ученый в своей области, он не сделал карьеры. По правде, и это было заметно даже на поминках по нему, многие его друзья не понимали его. Считали его идеалистом и донкихотом.
Однажды, незадолго до его смерти, я встретил его на Тургеневской. Он — пожилой и с больным сердцем — вступался за какого-то кавказца, у которого проверяли документы. Его чуть не арестовали — я еле упросил мента его отпустить. Потом я узнал о его каких-то письмах в «Известия» о безобразиях милиции.
А я всегда прохожу мимо, когда менты тормозят всякого с виду беззащитного человека, часто молодых девушек. Я смотрю на этот беспредел, вижу, — и ничего не делаю. Прохожу дальше, живу, зарабатываю деньги и юлю иногда перед ментами. Так кто из нас интеллигент?»
В лагере наравне с заключенными трудились и вольнонаемные работники. Там отец познакомился с моей матерью, Еленой Шелковой, работавшей на предприятии по распределению (после окончания нефтяного техникума в Одессе). Позднее, в 1957 году, они поженились.
После смерти Сталина в 1953 году начались амнистии. Сначала была первая волна, благодаря которой были освобождены многие уголовники. А в 1956 году была вторая волна, под которую попали политические или «государственные» преступники. Благодаря ей был освобожден из лагеря досрочно и мой отец. (Здесь замечу в скобках, что освобожден он был именно по амнистии. Что же касается реабилитации, то ее не было и нет до сих пор. В годы перестройки, когда по заявлению бывших политзаключенных реабилитировали практически всех, отец отказался подавать прошение о реабилитации: «Моя страна меня посадила, пусть теперь сама и оправдает»).
Вернувшись в Москву, он работал научным сотрудником в Институте душистых веществ. Затем он много лет проработал в Институте органической химии АН СССР; достигнув пенсионного возраста, он вернулся в Институт душистых веществ и работал там до конца своих дней. «Это был удивительно доброжелательный и остроумный человек», «Он отличался вежливостью, предупредительностью, снисходительностью к недостаткам окружающих, был тонким знатоком музыки и кино» — таким был мой отец в глазах своих сотрудников. Процитированные слова принадлежат двум из них —В.В.Дерябину и Ю. А. Книрелю. Еще один сотрудник отца, В.Н.Чернецкий, в своих воспоминаниях пишет:
«Ещё в нашей группе был Владимир Матвеевич Дашунин (Царствие ему Небесное). […] По внешнему виду он был похож на бомжа (хоть тогда и не было такого слова). При этом владел немыслимым количеством языков. Его познания в литературе, кино и живописи были фундаментальными. Его иконой была классическая музыка. Все 200 кантат Баха, его мессы и оратории он свободно знал и по-латыни, и по-немецки. Крупные музыковеды обращались к нему за записями редчайших исполнений. Судьба Матвеича (как мы его называли и называем) была тяжела. В 1949 г. один ученый, конкурирующий с Шефом [“Шеф» — это учитель моего отца, академик Н.К.Кочетков, впоследствии директор Института органической химии], написал донос, что В.М. Дашунин (аспирант Шефа) является японским шпионом (Матвеич тогда аккурат завершал изучение японского). Карьере стукача это замечательно помогло – он стал академиком более чем на десять лет раньше Шефа. А отсидевший семь лет Матвеич после освобождения (или, как он любил говорить, – «по выходе из малой зоны в большýю») почти 20 лет проработал в Лаборатории химии углеводов Института органической химии.»
Одновременно В. М. много лет сотрудничал с Институтом научно-технической информации (ВИНиТИ), переведя за это время сотни статей по химии с английского, французского, немецкого, испанского, итальянского, японского и других языков (большинством из них он овладел самостоятельно).
Круг культурных интересов отца всегда был необычайно широк. Вот лишь некоторые примеры. Он всегда много читал и мог цитировать прочитанные им книги целыми абзацами. Очень неплохо разбирался в живописи и архитектуре. В конце 1950-х и в 1960-е годы он посещал все показы проходивших в Москве ежегодных кинофестивалей, причем покупал билеты сразу в два кинотеатра, просматривая по четыре фильма в день. А для того, чтобы иметь соответствующую возможность, он брал на это время отпуск на работе.
И все же главной страстью отца всегда оставалась музыка; его интерес к ней на протяжении жизни только разгорался. По возвращении из заключения в Москву его первой крупной покупкой стал долгоиграющий проигрыватель для пластинок, а через несколько лет (в 1961 г.) был приобретен огромный бобинный магнитофон МАГ-8-М11. Привычной статьей ежемесячных расходов семьи, помимо книг, были пластинки и магнитофонные ленты.
Свободно говоря на нескольких языках, отец много общался с приезжающими в институт зарубежными коллегами и умел находить среди них единомышленников-меломанов. Он вел переписку и обменивался пластинками с коллекционерами из Англии, Германии, Франции, Голландии, Болгарии. Впоследствии, в 90-е годы, к нему часто обращались сотрудники радиостанции «Орфей» с просьбой предоставить те или иные записи, отсутствовавшие у них, для трансляции в эфир. Он стал едва ли не первым человеком в Москве, собравшим на пластинках все кантаты Баха — это было его давнишней мечтой. Ряд пластинок с кантатами Баха прислал ему в подарок лично Николаус Арнонкур, с которым отец одно время переписывался. При всей широте музыкальных интересов В. М., именно кантаты Баха относились к числу любимейших, самых близких ему произведений (друзья-меломаны в шутку называли нашу квартиру «канТатчикова дача»). Уже после смерти отца, разбирая его бумаги, я обнаружил толстую пачку машинописных листов, где были напечатаны сделанные им (просто «для себя») подстрочные переводы текстов СТА ВОСЕМНАДЦАТИ церковных кантат Баха.
Первые партитуры в нашем доме также были приобретены моим отцом. Это были все симфонии и «Торжественная месса» Бетховена, основные кантатно-ораториальные произведения Баха, несколько опер и симфоний Моцарта, «Парсифаль» Вагнера, «Прелюды» Листа, «Уцелевший из Варшавы» Шёнберга, несколько симфоний Шостаковича, клавиры «Царя Эдипа», «Персефоны» и «Похождений повесы» Стравинского… Музыка была постоянным его спутником в повседневной жизни. Я часто видел его сидящим за пишущей машинкой в процессе перепечатки переводов научных статей и в то же время слушающим Баха, или Моцарта, или какого-либо другого композитора.
«Где сокровище Ваше — там будет сердце Ваше», сказано в Евангелии. Реальные обстоятельства жизни В. М. близки к трагическим, но его было трудно назвать «несчастным» человеком. Жизненный путь моего отца дает пример того, что истинное счастье мало зависит от внешних примет жизни. Можно отнять у человека свободу, благополучие, материальные блага, даже здоровье — но никто и ни при каких обстоятельствах не может отнять у человека самое главное — его внутренний мир. Многогранность, глубина, своеобразие этого внутреннего мира определяет самоощущение личности и ее способность жить по-настоящему интересной, насыщенной, творческой жизнью. Помню, отец однажды сказал: «Какая глупость думать, что жизнь — это борьба. Жизнь — это творчество!».
P. S. Отец умер поздно вечером 18 августа 1999 года — умер внезапно, сидя за компьютером и редактируя очередную статью. Я хорошо помню, что в этот момент из колонок проигрывателя звучала медленная часть Четвертой симфонии Шумана…
Когда я опубликовал эту заметку в одной из соцсетей, мне пришло письмо от нашего давнишнего друга, питерского дирижера Аркадия Матвеевича Штейнлухта. С его разрешения, процитирую:
«Дорогой Андрей! С большим волнением и интересом прочитал Вашу статью о Владимире Матвеевиче, Вашем необыкновенном отце. Я глубоко почитал и почитаю его по сей день, очень часто вспоминаю, а правильней сказать, помню его всегда и при случае рассказываю о нем своим знакомым. Никогда не забуду, как он приезжал в Тверь (тогдашний Калинин), чтобы послушать «Всенощную» Рахманинова, и как потом мы ехали в последней электричке в Москву и обсуждали кантаты Баха, которые я собирался исполнять в абонементе Капеллы. Я называл номер, а Вл. Матв. тут же произносил название и начинал напевать. Думаю, что в Советском Союзе он был единственный, кто так мог…. Вечная ему память. (…) Про Владимира Матвеевича можно ещё много вспомнить, хотя мы не так уж много общались, всё-таки жили в разных городах. Но он всегда был готов помочь, проконсультировать. Мне казалось, что нет такого вопроса (из области музыки), на который у него не было бы ответа: «Да, это очень известная вещь!» — не важно, шла ли речь о песне Баха, симфонии Моцарта или Хенце или музыке Яначека или Стравинского — ну, и далее, весь алфавит… Во время всесоюзного конкурса дирижёров (1983 г.) он был едва ли не единственным слушателем первого тура (кроме жюри и конкурсантов). Для того, чтобы ходить на все прослушивания, он заблаговременно ездил на овощебазу, чтобы заработать отгулы. На мой недоуменный вопрос — зачем? ведь это только первый тур — последовал ответ: «Но ведь это так интересно»…